|
На
предыдущую страницу
БУРХАЛА
1952 год
Новый 1952
год встречали весело и дружно, гостей было много: Коротаевы,
Шкуркин, Сиригосы, новый зам. главбуха Чеснок Николай
Иванович с женой Натальей и дочерью Жанной, Сычев с женой и
тещей, Белоплотов, Зайцев, Тяпинский. Тесновато, но компания
душевная, все друг друга понимали и уважали. Состыковали два
стола, для сидения приспособили доски, уложенные на
табуретки, и разместились. Дети были накормлены на кухне и
занимались игрушками, правда игрушки были малочисленны и в
основном сделанными вручную (напиленные кубики, дощечки,
шитые куклы и поросята, тряпичный мяч), но, тем не менее,
дети ими играли и к столу не подходили.
Закуски были наготовлены женщинами, у нас, конечно, были
куропатки, картошка, винегрет, капуста квашеная, грибочки.
Спиртного было запасено с избытком, нам запасать это было
просто, то, что мы получали по норме, использовалось только
в медицинских целях, в семье пьющих не было и к Новому году
накопилось достаточно. За столом к питию никого не
принуждали, кто хотел выпивал, кто не хотел – не выпивал.
Пели песни, танцевали. На следующий день продолжили праздник
уже у Коротаевых, но в значительно меньшем составе, после
застолья мужчины разыграли пульку, женщины навели порядок и
разошлись – завтра рабочий день.
Трудовая дорожка с годами накаталась так, что ухабов на ней
почти не случалось. Для охоты, кроме трех в месяц дней на
лесозаготовках бывали дни, когда можно было встать на лыжи и
в рабочий день.
Вырышев, ОТиЗ и бухгалтерия знали, что я всегда все сдам
вовремя. Бирку на табельной доске перемещала Шура, и в дни
среди декады можно было поохотиться. В распадках попадалась
белка, когда скопилось десятка три шкурок, я сумел их
выделать, и сшили шапку с длинными ушами для Елены.
Часть шкурок сдали в обмен на нитки мулине для вышивания,
чем увлекалась Елена. Даже когда электрическая лампочка еле
горела, она ставила стул на стол, садилась с пяльцами под
самую лампочку и вышивала. Когда она сдавала шкурки в обмен
на нитки в пушнозаготовительной конторе в Ягодном и на ней
была беличья шапка, приемщик начал спрашивать, где она взяла
шкурки и кто папа. А через пару дней меня вызвали в кабинет
Ткаленко. Там присутствовал незнакомый мне человек, который
стал говорить мне, как я смею мягкое золото не сдавать,
переводить на шапки. Отвечаю, что я ссыльный, охотничьего
билета нет, сдать шкурки – значит, лишится главного своего
кормильца – раздолбанного ружьишка, а шапка для дочери, вещь
на севере необходимая.
Заметив, что Ткаленко наблюдает за разговором, человек
смягчился и сказал:
– Пиши заявление о вступление в общество охотников, заключим
договор на сдачу пушнины и куропаток, получишь охотбилет,
сможешь купить нормальное ружье и у нас зарегистрируешь.
Договор заключили на шестьдесят белок, десять горностаев и
сто куропаток, и в конце недели я должен явиться к нему за
билетом и ружьем, а если его не будет, я должен буду подойти
к председателю общества охотников.
В пятницу я подъехал к пушнозаготовителю, но его нет, а в
обществе охотников мне отдают мое заявление с резолюцией
начальника райотдела милиции:
«Возражаю».
Кладу заявление в карман и домой. В воскресение в Ягодном,
на рынке, встречаю этого пушнозаготовителя, показываю ему
заявление с отказом и прошу порвать договор. Он рвать
отказывается, заявление забирает и просит подъехать к нему
на следующей неделе. Когда я снова приехал к нему, на
заявлении уже читалось
«Не возражаю, как исключение».
Получил билет, купил и зарегистрировал ружье Иж, 16 калибра,
патронташ, патроны, капсюли, порох, дробь. Таким богатым я
никогда не был. До окончания зимнего охотничьего сезона я
почти рассчитался по договору и имел доступ ко всякому
дефициту, который давали за сданную пушнину.
Цеховой хозрасчет и его результаты отражались на плакатах. А
моя работа иной раз осложнялась начальником ОТиЗ,
вмешивающимся в дела, в которых не разбирался. Обычно его
претензии заканчивались криком:
– Я член партии, а ты не забывай – кто ты есть!
На что я отвечал:
– Партийный билет не для того, чтоб им махали на каждом углу
по поводу и без повода.
Потом он назначал проверки, что редко заканчивалась
найденным недочетом или ошибкой, что бесило его ещё больше.
Но тучи налетели неожиданно и сразу с двух сторон. В начале
марта в мехцехе на стене плакат, возвещающий, что в феврале
стройцех сработал с убытком в семь тысяч рублей. Как же так?
Наряды и материальные отчеты в бухгалтерии ещё не были, а
убытки обнародованы!?
Меня это зацепило за живое, и я пошел к начальнику
политотдела:
– Снимите все плакаты, я уже один снял, а если хоть один ещё
будет висеть – отправлю этот в политотдел управления с
докладной запиской.
Плакаты сняли, но главбух Фурман положил камешек за
пазуху, т.к. сведения в политотдел давал он.
В апреле новое ЧП. Прииск не найдя на своей территории
подходящего леса для крепежника, влез на территорию нового
прииска Верхний Дебин без порубочного билета. За зиму
лесозаготовщики вывезли по льду реки более трех тысяч
кубометров леса.
В нарядах лесорубов, подписанных десятником Лукьяновым и
утвержденными к оплате начальником стройцеха Вырышевым,
значилось:
«Лесонасаждение до тридцати кубов с га», в соответствии с
этим применялись нормы и расценки. В конце марта надо было
заканчивать работы на этой деляне, начали портиться дороги,
надо было оформить порубочный билет и сдать деляну
лесничеству.
Срочно был направлен в лесничество Лукьянов с
соответственными «смазочными материалами» и в первых числах
апреля привез порубочный билет на тридцать три куба с га. В
нарядах на заготовку леса в апреле, по согласованию с
Ткаленко и во избежание конфликтов с лесничеством, было
решено описание работ не менять, оставить те же тридцать
кубометров с га.
После майских праздников появились ревизоры с проверкой
оплаты труда на лесодровозаготовках от управления инженер
ОТиЗ Бабинов и лесотехник. Прошнуровали наряды с октября
51года до мая 52 года, подсчитали 3800 кубов заготовленного
леса.
И когда сверили с порубочным билетом, не обращая внимания на
дату его выдачи, насчитали и отразили в акте – «По вине
нормировщика Буш Г.П. была выявлена переплата в сумме 3267
рублей» с рекомендацией руководству прииска «взыскать с Буш
Г.П. сумму переплаты». Акт, напечатанный в четырех
экземплярах, подписали оба ревизора и предъявили на подпись
мне. Заявив, что дураков нет и показав им дату порубочного
билета 5 апреля 1952 года, я от подписи отказался, они стали
настаивать. Тогда я на месте подписи написал:
«Смотри ниже», а ниже написал – переплата произошла по вине
администрации прииска производившей заготовку леса без
порубочного билета и старшего лесотехника не контролирующего
безбилетные вырубки», под этим я и расписался.
Тут мне пришлось выслушать кучу самых кислых слов, мне
пообещали ещё до меня добраться и укатили, оставив один
экземпляр акта Ткаленко. Вскоре я увидел этот акт у Ткаленко
под стеклом на столе без каких-либо резолюций. Вычетов с
меня не последовало, так как Ткаленко признал свою вину в
этом деле, человек он был на редкость честным и порядочным.
Дочь Елена окончила школу хорошо, и стоял вопрос о вывозе её
для дальнейшей учебы в педагогическое училище в город
Киренск. Решили, что Шура берет отпуск за три года и поедет
с детьми навестить родителей и устроить Елену на учебу.
Шура написала заявление на отпуск и пришла домой в слезах,
главбух Фурман написал на её заявлении – отпуск с
последующим увольнением, что было равносильно разводу без
участия ЗАГСа.
Это он начал мстить за снятые плакаты. Приказ был подписан в
отсутствии Ткаленко, главным инженером прииска Везденеевым.
На руках у Шуры была выписка из приказа и с ней я поехал в
Ягодный к главбуху Гороновскому.
Реакция была такой: «Почему это он распоряжается за
управление и Дальстрой».
Узнав причину такой резолюции Фурмана, он через полчаса
вручил мне выписку из приказа начальника управления, где
значилось, что отпуск будет с возвратом на прежнее место
работы.
Фурману осталось подчиниться, хотя выражение его лица
говорило: берегись!
Шура получила отпускные, собрала детей и уехала. Огородом я
занимался уже без них, рассада картошки на окне уже зеленела
и кустилась. Помогал мне временно живущий у нас тракторист
Кирилл Таран, только освободившийся из лагеря. Мужик был
крупный, красивый лет тридцати пяти.
За яйцами к нам захаживали разные люди, и одна из них Зоя
Федоровна стала заходить чаще, надевала халат Шуры, мыла
посуду и наводила порядок в комнатах. Вскоре Кирилл стал у
меня появляться реже, а потом и вовсе перебрался к Зое
Федоровне и её сыну Игорьку.
В огороде картошка немного примерзла, шестого июля выпал
иней, но три мешка я все-таки накопал, был хороший урожай
лука Кабо, была мощная зелень. Я собрал четыре охапки лука,
зелень обрезал, промыл, порезал и засыпал солью, получилось
почти два ведра соленой зелени, а головки решил
замариновать, так и сделал.
Зарплату свою я во время отсутствия семьи подкопил и даже
купил шестимесячную свинью, а кур было уже под сотню.
Квартирант наш Сиригос получил разрешение на выезд на
материк с семьей, и они быстро собирались. Пекли пирожки в
дорогу, я зарубил двух кур, для того же.
Утром они уехали в Берелех, а через час мне принесли
телеграмму, что мои прилетают и надо встречать. Я сел на
попутку, предварительно получив пропуск, и поехал. Километра
за три до Берелеха у машины лопнуло колесо, и я пошел
пешком, пришел уже затемно, и у здания аэропорта услышал
знакомые голоса Сиригосов и повара Антилавы, тоже
выезжающего к семье.
Пришлось ночевать в гостинице на одной кровати с Костей
Сиригос. Утром я встретил своих отпускников, а Сиригосы и
Антилава улетели на этом же самолете.
К обеду мы были дома, Шура рассказала, что Елена поступила в
педучилище в Киренске, была устроена на квартиру к знакомым,
с оплатой за проживание и питание, отработала в колхозе со
всеми студентами.
Вернувшись из колхоза узнала, что отчислена (видимо,
требовалась взятка). Шура забрала её и увезла к родителям в
Бодайбо, а потом девчонки с её курса писали, что
преподаватели её вызывают на уроках. В поселке, где жили
родители Шуры, её взяли в пошивочную мастерскую ученицей.
Шура, почти без препятствий, но при очевидном недовольстве
Фурмана, была вызвана на работу за неделю до окончания
отпуска. Прошли ноябрьские праздники в нашей дружной большой
компании, за праздничным столом был оценен мой маринованный
лучок, хотя Шура не решалась ставить это блюдо на стол.
После праздников мне был предоставлен отпуск на полтора
месяца, ссыльным дополнительный отпуск по льготам Крайнего
Севера не полагался.
Выезд не разрешался, и я решил использовать свой отпуск для
охоты с утра до вечера, уходил затемно и приходил также. Бил
белку, ловил в капканы горностаев, стрелял куропаток, и даже
моим трофеем стала рыжая лиса. Сдал по договору больше ста
пятидесяти белок, тридцать три горностая, почти триста
куропаток, получил премию триста рублей и ордер в магазин на
цигейковую укороченную шубу, она была длиной до колен, но в
ширину мне великовата. Выкупил я её за девятьсот шестьдесят
рублей, принес домой и повесил, привыкший к телогрейке и
бушлату, в ней я чувствовал себя неуютно.
Применение ей нашлось быстро, зашел ко мне Шкуркин, я
похвастался, а он надел её и она оказалась точно на его
фигуру. Он был пониже меня и полнее, на мне эта шуба висела,
как на палке.
– Продай!
– Бери, только с оплатой моего проезда в Ягодный и обратно.
Он отдал мне тысячу рублей, и довольный ушел.
После отпуска выхожу на работу, а мое место занято дамой
средних лет с существенной округлостью животика. В отделе
кадров мне сказали, что предлагают мне другое место,
например в бухгалтерии. Я отказался, на табельной доске
повесил свой номерок на присутствие на работе и ушел домой,
вечером пришел и перевесил на уход с работы. Так я ходил
несколько дней, пока мой номерок не исчез с доски совсем.
Захожу в отдел кадров, спрашиваю:
– Я уволен?
– Нет.
– Почему убрали номерок?
– Но ты, же не работаешь.
– Почему не уволите, как не работающего?
Замялся и не ответил.
РКК прииска решения по моему восстановлению не приняла,
сославшись на то, что мое место было занято по приказу
управления, и решить восстановить ли меня на прежнем месте
работы может РКК управления. Я – туда. Там тоже в
восстановлении отказали, мотивируя тем, что образование
присланного на мое место сотрудника больше соответствует
занимаемому месту. Я обратился в райком профсоюза, они
разрешили обратиться в суд. Отвез я туда заявление и вскоре
появился из отпуска Ткаленко.
Узнав в отделе кадров о моей строптивости, вызвал меня к
себе и сказал;
– Был бы я здесь, этого бы не допустил. Ведь сначала на твое
место был назначен другой человек, и главная его функция
была – осведомитель. Нашел бы работу и этой беременной даме,
но сейчас я её тронуть не могу.
Договоримся так, пока иди в бухгалтерию, этого осведомителя
я планирую отправить нормировщиком на Боковой, он, конечно,
откажется и у меня будет возможность отправить его назад в
управление. Дела от него придется принять тебе, а дама скоро
уйдет в декретный отпуск и там будет видно.
Я согласился, и вскоре пришла повестка в суд. У секретаря,
под расписку вернуть, выпросил тот акт о лесозаготовках,
который я отказался подписать, а написал свое мнение и как в
воду смотрел. Представителем от управления был тот же
Бабинов, которому я отказался подписывать акт. Суд склонялся
в мою сторону, но Бабинов вынул последний козырь тот самый
акт ревизии, но без моей приписки.
Судья, просмотрев предоставленный ему документ, воскликнул:
– Вот, оказывается в чем дело!
Я попросил его посмотреть, нет ли в конце акта, каких либо
подчисток, он посмотрел на свет и ответил, что есть. Тогда я
передал судье свой экземпляр акта, и суд ушел на совещание.
Суд вынес решение о восстановлении меня на работе с оплатой
вынужденного прогула за счет начальника ОТиЗ и начальника
отдела кадров.
А вскоре произошло то, что предрекал Ткаленко,
инженер-осведомитель был отозван в управление, а я принял от
него дела, даже с повышением оклада.
Льготы Крайнего Севера на ссыльных не распространялись, ни
коэффициент, ни северные надбавки нам не начислялись.
Какой-то ссыльный по образованию юрист поднял этот вопрос в
Народном суде. Суд вынес решение начислить и выплатить
надбавки за три предыдущих месяца и выплаты надбавок впредь.
Это было счастье и большая победа бесправных людей.
Заявления в нарсуд потекли рекой. Закончилось дело тем, что
Дальстрой выдал приказ о начислении надбавок ссыльным с
первого января 1953 года.
Появились у меня и общественные нагрузки – председатель
охотничьей секции и секции огородников. С двух выставок
огородной продукции призы – будильник и томик поэм
Некрасова.
Огород расширялся и удобрялся конским и птичьим навозами.
Огурцы, свекла, морковь и зелень росли хорошо. Капусту
засаливали на зиму, но главным овощем, семена которого
берегли как драгоценность, была картошка.
Весной и осенью во время перелетов уток и гусей почти не
спал, охотился на пару с Сычевым. Но потом произошел случай,
который сказался негативно на наши совместные охоты. Один из
последних наших походов закончился тем, что мы, настреляв
двадцать две утки, сложили в мой мешок, так как Сычев свой
забыл, уже шли к трассе, чтоб уехать на попутке в поселок.
На поляне вспугнули глухарей и настреляли семь штук, сложили
опять в мой мешок.
Я его нес, с пригорка Сычев увидел стаю плавающих уток, и,
не слушая мои протесты, побежал туда, пообещав придти к
домику обходчика. Я дошел до этого домика, обходчик угостил
меня жареными грибами и чаем, Сашки я так и не дождался,
пошел к трассе. Долго стоял у трассы, пока не подошла
машина, шедшая в противоположном направлении и рабочий,
сошедший с этой машины, сказал, что видел Сычева ехавшего в
машине в сторону поселка.
Я потихоньку побрел с тяжелым мешком по трассе в надежде,
что меня подхватит попутка, но её не было. Так я тащился до
поселка километров одиннадцать, а когда шел уже по поселку
увидел Сашку с детьми, идущими из бани. Высказав ему, что я
о нем думаю, разделил уток и глухарей, но глухарей разделил
не поровну, одного отдал Коротаевым.
Пробовал на реке Дебин на мушку ловить хариуса, но уловы
были небольшими, да и необходимость отпала, стали продавать
с машин свежемороженую селедку, а ближе к лету – кету и
муксуна. Продукты питания для нас перестали быть
лимитированными, было свое мясо, куры, дичь, яйца и овощи.
Заготавливали грибы и ягоды. Правда доставалось ногам, спине
и часто приходилось жертвовать сном.
Был у меня один знакомец, звали его Григорий Плетнев, а
кликали «кулак», за то, что он работал всегда один, никогда
ничем, ни с кем не делился. Оставались ему около полутора
лет отбывания срока, когда он пришел ко мне, и попросил
взять на сохранение его деньги.
Я было хотел направить его в сберкассу, но он отказался,
сказав, что неграмотен, и я положил его деньги на свою
книжку. Денег было около четырех тысяч, ежемесячно он стал
приносить по двести рублей, чтоб дополнить вклад. Было ещё
на шестьсот рублей облигаций. Освободившись, он поймал меня
на улице и попросил шестьсот пятьдесят рублей срочно, мы
пошли к сберкассе, но она была закрыта, пришлось мне
занимать у сотрудников в конторе. К вечеру прибежал Гришка
уже ко мне домой и сообщил, что уезжает домой. Я спросил, а
как же деньги? Он, уже убегая, прокричал, что пришлет адрес,
куда выслать.
– Тебе же не хватит шестисот пятидесяти рублей!»
– У меня уже только сто пятьдесят, пятьсот я отдал за то
чтобы меня взяли на этап до Владивостока, как нибудь
доберусь.
Через месяц получил письмо с адресом, по которому следует
отправить деньги. Перевел я ему деньги и ценным письмом
облигации, на что получил спасибо за деньги, и «на кой ты
выслал облигации, мог бы оставить себе за хлопоты».
Таким же образом хранились у меня деньги Кирилла Кудрявцева,
так же по его просьбе отправлялись ему.
На
следующую страницу
|
