|
На
предыдущую страницу
БУРХАЛА
1950-1951 годы
У нас объявился нечаянный домработник – Кирилл Кудрявцев, он
освободился из лагеря а жить было негде (я был с ним знаком
ещё в лагере).
Поросенок наш жил уже в пристрое на улице, вот эту поросячью
комнатку мы ему и отдали. Шура пару дней смотрела, как он
делит свой сухой паек и пытается что-то приготовить, потом
забрала этот паек и он стал питаться с нами. Он был
настолько рад этому, что когда мы приходили с работы, полы
были вымыты, печь растоплена, принесены дрова и вода, в
общем налету выхватывал работу из рук Шуры. Даже пытался
стирать, что ему было категорически запрещено.
Кирилл был родом из глухой деревни Тувинской АССР, старовер,
убийство людей считал страшным грехом, поэтому от призыва на
фронт отказался – дезертировал, за это и отбывал
десятилетний срок. Был работягой, ничем не занимался только
когда спал. Отсидев около четырех лет, бежал из лагеря,
прихватив лошадь у геологоразведчиков, ушёл далековато, но
заболел, идти дальше не мог. Забил лошадь и питался её мясом
несколько недель. А дымок его костра и пришёл патруль
охраны. Вернули Кирилла в лагерь, и он получил ещё 10 лет за
побег и саботаж. Мне он также помогал в заготовке дров, двор
всегда был очищен от снега.
Дочери Коротаевых было уже полгода, когда и у нас появилась
наша Валентина. В возрасте трёх месяцев нам пришлось отдать
дочь в ясли и кроватки наших Валентин стояли рядом. Часто в
силу разных обстоятельств наши девчонки даже ночевали в
одной кроватке. Главной нянькой у них была Елена. Как только
она вернулась из Ягодного на летние каникулы, у нашего дома
появились качели, их за ночь соорудили Белоплотов, Зайцев и
Тяпинский. Качели на высоких столбах, на железных прутьях
висели сидения в виде лодочек со скамеечками. Я это понимал
так– дети тогда в посёлке были редкостью, а каждый скучал по
своим где-то живущим детям.
По окончании учебного года я поехал к Авдеевым, чтоб забрать
Елену домой. Они собирались в отпуск и предложили мне купить
у них двадцать куриц по двести рублей за штуку и сто за
петуха. Цена по колымским меркам вполне приемлемая, да и
деньги в этой сумме у нас имелись. Куры молодые и уже
неслись, оставалось только уговорить жену. Она, конечно же,
неделю не соглашалась, говорила:
– Только подсобирала немного деньжат, отдай, а потом опять
собирать по рублику!
Но наконец согласилась. Мы с Кириллом соорудили утепленный
пристрой к дому с отдельной печкой, и я привез куриц.
Появились яйца для еды и даже стали накапливаться в ящике
из-под масла. Я как-то заглянул – вижу ящик уже полный, и в
другом уже десятка три, спрашиваю:
– Для чего ты их копишь? Почему не продашь?
– Ну где их продавать, рынка ведь нету…
Захожу в конце рабочего дня в бухгалтерию, там более десятка
женщин, спрашиваю:
–Девушки! Яйца кому-нибудь нужны?
– Где! Где! И почем?
– По сто рублей десяток, под кроватью у Александры Петровны.
Вечером ящики опустели, даже пришлось ещё из гнезд
пособирать. За пару месяцев мы вернули себе деньги отданные
за кур и пришла мысль – куры-то инкубаторские, сами вряд ли
цыплят выведут – через пару лет уже их надо будет на мясо
пустить и решил я поэкспериментировать. Сколотил три тесных
ящика, чтоб курица сидела плотно, на дно сена положил,
сверху накрыл фанеркой с дырочками, прижал её кирпичом. На
сено положил пятнадцать яиц, усадил курицу, накрыл фанеркой,
придавил кирпичиком. Куры, конечно, сопротивлялись, но
против кирпича были бессильны. Домашние говорили:
– Что ты зря кур мучаешь?
На что я ответил:
– Я десять лет отсидел и жив, а им то всего двадцать один
день сидеть!
Результат был таков – одна курица передавила все яйца, а две
других сообща вывели шесть цыплят, из которых два –были
петушки, четыре курочки и от них пошло дальнейшее куриное
потомство.
Ещё занялись разработкой участка под огород, огородили
забором из жердей участок земли, земля была очень
каменистая, пришлось выбирать камни и таскать за забор. Под
окнами дома соорудил парничок, огородил его плетнем. На
полную смену выписал и оплатил трактор с санями, привезли за
два рейса дров с гари километрах в пяти от прииска, пилили и
кололи с Кириллом в выходные дни. Третий рейс был за
шишками, набили все мешки шишками и насыпали в короба, и для
себя и для кур.
Ещё в пору, когда я разбирал барак на Саганье, услышал
разговор, что в этом районе жители собирают чёрную
смородину. Отправив последние сани с шишками, я поднялся на
крутую гору. Кустов смородины было много, но ягоды только
завязывались. Так, место я нашёл и уже в конце августа
прихватил рюкзак с вложенными в него ведрами, на попутке
доехал до Саганьи и пошёл на гору, но там уже все было
обобрано.
Путь проделан порядочный и возвращаться ни с чем обидно,
решил перевалить за эту гору и посмотреть на следующей
сопке. С перевала спустился в распадок, кое-как продрался
через ольховник на узкую шагов в шесть поляну, и первое что
увидел: был нетронутый куст смородины с крупными, но не
совсем зрелыми ягодами. Поляна была сплошь покрыта такими
кустами, и я переходил от куста к кусту, подстилал свою
куртку и стряхивал на нее с куста созревшие ягоды. Быстро
набрал два ведра, одно поставил в рюкзак, второе нес в
руках. Вышел на трассу и на попутке вернулся домой. Половину
смородины отдали полковничьей жене в обмен на сахар, но
варенья было достаточно, хоть по праздникам чаю попить, да и
детям витамины. Кабанчика мы забили к зиме, половину мяса
продали, половину оставили себе. Жизнь можно сказать
налаживалась.
Годовой план прииск выполнил, и все вольнонаемные получили
премию в размере полуторамесячного среднегодового заработка.
Получила и Шура, а ссыльным это было не положено, мы не
пользовались и льготами Крайнего севера.
Год 1951-ый
Ознаменовался этот год существенными изменениями в учёте.
Все горные участки и подсобные цеха прииска переведены на
хозрасчет. Плановый отдел, под руководством Робсмана,
досконально изучив структуру приискового производства,
определял списочный состав ИТР, служащих, рабочих каждого
цеха, расход материалов и инструмента, амортизацию
оборудования, то есть планировались все затраты на месяц,
квартал, год. Доходная часть определялась по количеству
выданной продукции в плановых ценах. Результаты работы
каждого участка ежемесячно доводились до всеобщего сведения
с помощью плакатов вывешиваемых в конторах участков или
цехов.
Писанины добавилось во сто крат, и малограмотным сменным
мастерам было очень плохо, и те, кто мог работать с
документами брали их как бы на иждивение, помогая оформлять
документы как положено.
Шуру перевели из торговли в подсобное производство, что для
неё было лучше, и на работу ходить ближе, и помощь ей от
меня была существенной, так как и Лютикову, я сдавал ей уже
рассчитанные наряды с выведенной зарплатой для каждого
рабочего. Ей оставалось составлять расчётные ведомости по
зарплате.
Елена училась и жила уже в интернате – Авдеевы были куда-то
переведены и уехали из Ягодного. Валентине было уже полгода
и перемещалась она на всех четырёх конечностях и уже три
месяца посещала ясли, а у Коротаевых Валентина ходила уже на
двух ногах, ей уже был год!
Куры в курятнике здравствовали, несли яйца, кормились овсом
и от цинги стланиковыми шишками. Снегур сделал мне широкие
лыжи, за них я расплачивался куропатками, для чего они
собственно и были сделаны.
Ходить за куропатками часто не удавалось, ходил редко, но с
лучшими результатами, так как к старым двадцати патронам
добавились новые, а в полученной от Шуриных родителей
посылке с семенами редиски, свеклы, моркови, капусты и лука
чернушки, было две коробочки с капсюлями. Были дни когда
приносил до тридцати куропаток, если пять-шесть, то день
считался неудачным. Пытался ставить петли на зайцев, но
добычу приносил домой редко, чаще находил только клочья
кроличьих шкурок – добычу забирала лиса, а иногда и сама
попадала, но уходила вместе с петлей.
Кирилла перевели на другой участок, и комната освободилась,
но не надолго. Сменный мастер участка, на котором я работал,
попросил приютить бурильщика шахты, жившего у него
квартиранта Сиригос Константина, грека по национальности, на
период своего отъезда в отпуск. Костя у нас прижился и
обратно к ним жить не пошёл. Он был выведен из шахты по
медицинским показаниям, у него обнаружили силикоз лёгких и
теперь он работал заведующим пекарней. Вскоре к нему
приехала семья, жена и сын, а две дочери остались в станице
Тацинской Ростовской области. Жили мы дружно, только
кастрюльки были разные. Женщины очень сдружились и помогали
друг другу.
Все ИТР и другое приисковое начальство – начальники
политотделов, профсоюзов и т.п. пользовались бесплатными
коммунальными услугами, не знали забот о топливе, мелких и
крупных ремонтах в жилье и вдруг приказ по Дальстрою– всем
все платно на общих основаниях, по единым для всех нормам.
Приказ почитали, наложили резолюцию – «В дело» и все
продолжалось по старому, уголь со склада списывали на
паротурбинную, а дрова списывать некуда. Старостенков –
начальник стройцеха запретил подвозить дрова кому-либо без
оплаченных квитанций. Такое решение не понравилось
начальству и Старостенкову стали строить козни. Придраться к
нему было просто, он был неравнодушен к спиртному, его пару
раз подловили в состоянии опьянения и предупредили, что
после третьего будет увольнение из Дальстроя. Он испугался,
на «земле» сын – студент, которого надо содержать, здесь
дочь, жена – в ожидании следующего ребенка. Если по причине
пьянства уволят, теряются все процентные надбавки и их снова
придётся зарабатывать. Он заметался, что делать. Я ему
посоветовал переехать в Бодайбо, так он сохранит свои
надбавки, если ему трест «Лензолото» даст отношение на
перевод. Дал ему адрес Шуриной тетки, чтобы его временно
приютили.
Через пять лет мы с ним встретились, он работал прорабом на
жилищном строительстве в Бодайбо. Жену Дору прямо с самолёта
увезли в роддом, где она родила сына Сергея. Дора работала
фельдшером в больнице, дочь Татьяна ходила в садик и жили
они в приличной для тех мест и времен квартире.
Я отсутствовал дома дней пять, ревизовал по приказу
управления правильность применения норм и расценок в
стройцехе соседнего прииска. Вернулся и узнал, что в
стройцехе новый начальник по фамилии Вырышев. Я сразу
вспомнил Вырышева – начальника стройцеха прииска Пятилетка,
у которого я был в 1943 году около месяца технарядчиком.
Этот месяц моей работы закончился неприятностью и моим
возвращением в лагерь. В свободной комнате конторы стройцеха
поселили двух экспедиторов и товароведа из торговли, а мне
вменили в обязанности уборку конторы. Эти люди попросили
убирать и их комнату, что я и делал. Они, видя мое
доходяжное состояние, давали мне иногда хлеб и даже какие-то
консервы. Так вот один из них, после грандиозной пьянки с их
начальником, вечером ушедшим домой, обнаружил с похмелья
пропажу карманных часов, якобы должных лежать на тумбочке.
Взялись хором за меня в присутствии Вырышева, утверждая, что
кроме меня взять часы было некому. Никакие клятвенные
заверения не помогли, отвесив мне несколько тумаков, Вырышев
отправил меня в лагерь и я снова оказался на вскрыше шурфов.
Через три дня Вырышев звал меня обратно – часы нашлись, их
унёс и вернул ушедший начальник – собутыльник, хотел
подшутить. Я наотрез отказался вернуться, и вскоре был
отправлен на Ларюковскую снаббазу.
Теперь мы с ним встретились как старые знакомые, не помянув
об инциденте происшедшем в прошлом. Он видимо понимал, что
от меня как от нормировщика многое может зависеть и для
него.
С начала промывочного сезона из-за затяжного, против
обычного, оттаивания отвальных песков прииск не выполнил
план. Снова золотой налог на всю подсобщину, причём за
каждый сданный грамм вольнонаемным и ссыльным поселенцам
платили два рубля, а за каждый грамм свыше шести давали
десять граммов спирту. Расчёт производился немедленно после
сдачи. Иду я сдавать свой урожай, а в укромных местах меня
уже поджидают знакомцы из лагеря, суют свои пакетики:
– На, сдай.
Сдаю, там же в кустах с ними рассчитываюсь спиртом и
деньгами, а вечером по радио:
– Буш– 500, …600…, 800 процентов…
Эти проценты прицепили ко мне жену подполковника Тихомирова,
Анну Ильиничну, экономиста планового отдела, не владеющую
навыками промывки золота на лотке. Я брал её на свой
участок, показывал, как надо держать лоток, но она нормы
почти никогда не намывала. Я брал её лоток, набирал породу
для промывки и частенько незаметно добавлял из своего
кармана. Она потом сокрушалась, что мыть не умеет и видимо
её золото уходит с лотка вместе с эйфелями
У меня завелась отдельная от Шуры сберкнижка и тетрадь учёта
чужих денег. Заключённые за пять лет отсидки в одном лагере
знали меня со всех сторон, и у кого приближалось окончание
срока, тащили ко мне деньги на хранение.
В лагере могли украсть, отобрать, да и некоторые на себя не
надеялись, боясь пропить. Так вот я и стал банкиром.
Освобождались и получали перед отъездом свои деньги до
копеечки, так как учёт велся строгий.
Заключенные уже могли переписываться с родственниками,
правда, письма проходили цензуру в культурно-воспитательных
частях. Заключённый, сменный мастер Егоров, москвич, сообщил
мне, что написал своей сестре, чтоб она в мой адрес послала
для него фотоаппарат со всеми фотографическими
принадлежностями. Я его поругал, за то, что это он сделал
без моего ведома, и по получении посылок хранить их у себя
отказался. Тем не менее, посылки пришли, он их забрал и к
своему освобождению заработал с помощью фотографирования
более двенадцати тысяч рублей, которые хранил у меня.
За куропатками я всегда ходил один, партнеров не признавал.
А вот за утками или гусями идти одному было нельзя, между
вечерними и утренними перелётами можно было поспать.
Одному разводить костер и спать возле него, было опасно,
были случаи, что беглецы из лагеря нападали, отбирали оружие
и даже убивали охотников. Моим партнером по охоте на уток и
гусей был Саша Сычев, бухгалтер в материальном отделе
бухгалтерии прииска. Он был вольнонаемным, у него была семья
– жена двое мальчишек и даже тёща. Он имел охотничий билет и
законное разрешение на ружьё, которое носил открыто, а я
своё всё ещё носил, пряча в мешке, в разобранном виде.
В марте нам повезло, наш дом был в конце посёлка в сторону
Берелеха, дальше нас бывшая столярка, общежитие плотников и
примерно через километр – помещение электроподстанции. Шла
из Берелеха крытая утеплённая машина и остановилась напротив
бывшей столярки. Водитель открыл капот и что-то там стал
делать. Я поинтересовался, что он везет, тот ответил:
– Картошку везу в Ягодный на продажу.
Я купил у него мешок за пятьсот рублей, крупную мы поели, а
мелочь оставили для посадки. Накайлил несколько ведёр земли,
занёс в курятник для оттаивания, потом сделал пять ящиков,
наклеил бумажных стаканчиков без дна, засыпал землю и
посадил рассаду из картошки. Ящики поставил на скамью к
окнам. Так началась посевная. Как только снег сошёл, и земля
оттаяла на глубину штыковой лопаты, я выкопал углубления
шириной в метр и длиной около пяти.
Шура нагрела бак и насколько ведер воды на печи в доме и на
буржуйке во дворе и мы залили эти углубления горячей водой,
насыпав вниз птичьего помета, сверху насыпали вынутую до
этого землю и сделали грядки. На них мы посеяли редиску и
лук-чернушку.
Куры неслись, приносили пищу и доход, но вдруг я обнаружил,
что они стали по одной исчезать. Началось расследование с
засадой и обнаружилось, что охранники, выводившие на
прогулку служебных собак, подходили поближе, спускали с
поводка собаку, и та ловила курицу. Охранник отбирал у
собаки курицу, сворачивал ей голову и прятал за пазуху.
Назавтра я взял ружьё и устроился в засаде. Ждал собачников,
как только они появились и собака, спущенная с поводка,
схватила курицу – я выстрелил в собаку. Собака затихла на
земле, собачник кинулся к ней, а я крикнул, чтоб стоял на
месте.
От охраны уже бежал командир дивизиона, оглядев поле боя, он
приказал увести других собак и явиться к нему. На меня,
было, поднял крик, грозя разными карами, но я сказал, что
пугать меня бесполезно, пусть подаст в суд, там разберутся.
На том все и кончилось.
В мае был завезён конский навоз для парника, в него были
высажены пророщенные в тряпке семена огурцов. А в первой
декаде июня на земле, оставшейся свободной после посадки
свеклы и моркови, была высажена рассада картошки.
Появился новый начальник прииска Ткаленко Павел Иванович,
пока без семьи. Принимая дела, облазил все участки и цеха,
все закоулки прииска, причём не выражал никаких эмоций, ни
удовольствия, ни неудовольствия.
Подписал акт приема-сдачи и дал заказ стройцеху на ремонт
квартиры в доме, где жил бывший начальник прииска Наумов.
Дней через двадцать, когда ремонт был закончен, Ткаленко
внёс в кассу прииска стоимость затрат на ремонт. Потом
встретил семью. Жена его стала заведующей клубом, дети были
лет двенадцати и четырнадцати – сын и дочь.
Ткаленко никогда ни на кого не повышал голос, но умел так
отчитать нерадивого или провинившегося, что те старались
избегать в дальнейшем ситуаций приводящих к вызову «на
ковер».
В промывочный сезон было трудно представить, что Ткаленко
хоть когда-нибудь отдыхает, в радиусе двадцати пяти
километров было пять горных участков, от пятнадцати до
двадцати действующих промприборов, и если один из них
останавливался, Ткаленко уже был там и не давал засидеться
главному инженеру и начальнику производственного отдела.
В 1943 году, начав работать у Вырышева технарядчиком, я был
обязан принимать от сплавщиков по Оротукану плоты крепежного
леса, а потом сдавать его горным участкам, отстоящим в трёх
километрах друг от друга по той же реке.
Приняв и сдав лес на участок при прииске, я шёл на другой
участок, разделавшись с лесом там, также пешком возвращался
обратно. Решил обратить эти переходы вдоль реки себе на
пользу. Из иголок загнул и заточил три крючка, сплёл из
конского волоса леску, сделал удилище из срезанной крупной
ветки, из собственных волос сделал приманку виде мух и в
первый же раз выловил шесть хариусов, сварил ухи без соли,
но она была необыкновенно вкусной, так как я был в
доходяжном состоянии.
Шёл на участок, ставил удочки, быстро сдавал там документы,
возвращаясь обратно, останавливался и рыбачил, потом прятал
в кустах удочки, шёл с уловом в свою каморку, варил уху и
даже однажды на мою уху попал и Вырышев. Пришлось рассказать
о рыбалке. И вот теперь, Вырышев вспомнил о тех моих
рыбалках, спросил, не рыбачу ли я сейчас на Дебине. Я
ответил, что до Дебина далековато и не хватает времени, вот
если бы там огородить заездок, тогда можно было проверять
его рано утром.
Вырышев ухватился за эту идею, подвёз туда воз жердей, дал
мне «помогайлу» в длинных резиновых сапогах и мы соорудили
под перекатом заездок с двумя сплетёнными мной из лозы
«мордами».
В первое же утро я притащил оттуда полное ведро рыбы.
Вырышев намекнул, что неплохо бы угостить Ткаленко, я взял
себе с десяток хариусов, остальное отдал Вырышеву.
Следующие два утра были пустыми, морды валялись на берегу
уже кем-то выпотрошенные. Под воскресенье решил идти к
заездку с вечера на всю ночь. Прихватил ружьё, авось утка
налетит, пришёл к озеру, и засел за штабелем бревён лицом к
воде.
Просидел около двух часов, слышу сзади шум подъезжающей
машины, стал наблюдать. Из кабины вышли слесарь из гаража и
водитель, закурили и направились к заездку. Слышу,
планируют:
– Сейчас тряхнем рыбки и к своим…
Я выхожу с ружьем:
– А я сейчас жахну и поползете…
– Вот, зараза, он и ночью не спит, все, все, уходим, – они
пошли к штабелю, стали грузить крепежник и потом уехали.
Я вытряс обе морды, хариуса набралось около четырех
килограммов, немного посидел, пролетела стайка чирков, сели
где-то у заездка. К чиркам я подобрался благополучно, выбил
пару, течение их принесло к берегу, так что почти и не
замочился.
Пошёл по берегу дальше, увидел догорающий костер, около
которого спит «медяник» из гаража, в ногах у него собака.
Никто не шевельнулся, когда я прикуривал от костра, также
никто не шевельнулся, когда я снял с куста одноствольное
ружьё и спрятал в кустах поблизости.
Вернулся обратно к своему заездку и вижу картину, у штабеля
бревён уазик, у заездка Ткаленко с моим мешком в руках, а
Вырышев укладывал в этот же мешок ещё последних хайрюзков.
Стало ясно, что рыбка, уготованная на именинный стол к
первой годовщине моей дочери, уплывает.
Она и уплыла на уазике, а я ещё некоторое время сидел на
берегу, потом проверил морды, набрал с десяток рыбок и
подался домой.
Перед тем как пойти домой, увидел мечущегося по берегу
медяника, тот искал ружье, недоумевая, куда оно могло
подеваться, ведь он спит «чутко» и услышал бы, если бы
кто-то подошёл, да ведь с ним была его собака, которая ни в
жисть к нему никого не подпустит!
Я посмеялся, достал из кустов ружье и отдал. Видели бы вы
его физиономию…
Хозяйство росло, три курочки водили десятка три цыплят, корм
для которых тоже ничего не стоил, привозили с конного двора
несколько возов навоза, высыпали на солнышке, поливали
водой, и стоило расшевелить кучу лопатой, цыплята наедались
червячками, так что и оставались на куче, снизу и сверху
тепло и сытно. Излишки яиц продавали, уже дешевле, но доход
все равно был, стали появляться вещи, даже я уже привыкший к
ватнику как к собственной шкуре, мог надеть шевиотовый
костюм, а вот на уговоры, хоть по праздникам надеть галстук,
не действовали, не терпел этих удавок.
С десятого августа ночами стал появляться иней, вскоре и
снежок стал пролетать, подошла уборочная. Редиска давно от
двух посевов была съедена и роздана друзьям, нарыли немного
моркови, немного свеклы, двадцать два ведра картошки
некрупной, но и не мелкой.
По прииску пошел разговор вроде того, что этому кулаку не
жить, куропаток навалом, огурцы у него и редиска, а теперь и
картошка есть, да и кур целый табун. Обидно за «кулака», но
успокаивал себя тем, что я сам все это вырастил и семья моя
не бедствует, а ведь ни одно это « трепло» не подумало, а
когда этот кулак спит?
Оперуполномоченные старший Гречко и другой Юркевич знали что
у меня есть ружье, но не забирали, правда однажды Юркевич
велел мне сдать ружьё. Я принёс его вместе с двадцатью
патронами, нечищеные стволы Юркевич велел дневальному
вычистить. Через пару дней меня вызвали опять, и Юркевич
поведал, что расстрелял все мои патроны по табунку куропаток
и ни в одну не попал.
– Как же ты стреляешь из такой кочерги, такой хлам мне не
нужен, забери.
Осенью по первому снежку я пошел за куропатками, перевалив
через сопку я увидел большую палатку дровозаготовителей, все
были возбуждены, со стороны казалось, митингуют, оказалось
они гонялись за подошедшим к палатке медвежонком, но оружия
у них не было да и убежал он быстро увидев толпу людей, я
побежал за ним по направлению указанному митингующими, но
увидел, что он метрах в ста от меня, причем бежит чуть не
кувырком вниз.
Преследовать я не стал, да и темнело уже. Пошёл домой, зашёл
к Сычеву и договорился, что утром мы вместе пойдём на охоту
за медвежонком. Утром Сычев по какой-то причине идти
отказался. Пришлось идти одному. Вышел на след медвежонка,
он петлял по низу распадка в сторону участка Встречный и
привёл к разоренному шалашу, где обитала охрана
дровозаготовителей, там валялись разодранные тряпки,
выкопанные консервные банки. Спустился от шалаша к ключу и
метрах в тридцати увидел медвежонка, увидел и он меня.
Толстый пень, за которым был медвежонок, я пробовал обойти
осторожно и стрелять, как только получится увидеть
медвежонка, но он затеял со мной игру, я обходил пень и он
обходил, и достать его было невозможно. Вскинув ружьё к
плечу, я не стал двигаться, стал ждать, когда медвежонок
выйдет сам. Дождался, медвежонок попытался перебежать за
другое дерево, тут я его и прихватил.
После выстрела он немного подрыгался и затих, я долго ждал,
хотел убедиться, что он убит. Убедился, а когда, перекурив,
хотел его поднять, то это оказалось сложно, поднять то
можно, а нести до трассы – нет. Вырубил две лиственнички,
связал их, чтоб сильно не разъезжались, положил на эту
волокушу медвежонка, привязал и потащил. До трассы было с
километр, но сил не хватало, отдыхал через каждые двадцать
метров.
Кое-как выбрался на трассу, а до дома ещё больше двух
километров. Решил пока не отдохну, дальше не шагу. Сел на
кучу грунта, закурил. С уклона показалась машина с углём,
шофёр затормозил:
– Чего несешь, землячок? Ты с Бурхалы?
Я ответил:
– Да, с Бурхалы, а тащу сам видишь – собаку.
– Хороша собака!
Помог мне загрузить тушу в кузов и остановил у моего дома.
Ободрать и разделать помогали Зайцев и Белоплотов, пока
возились, Шура успела нажарить сковороду печени и сковороду
мяса. Шкуру я растянул в дровяном сарае, мясо занесли в дом.
Сковороды очистили очень быстро, мясо было необыкновенно
вкусным.
Медвежонок был второгодком, и веса в нём было не менее
пятидесяти килограммов. Назавтра приличный кус мяса я отнёс
оперуполномоченному, про медвежонка они все равно бы узнали,
а как отреагируют – неизвестно, неприятностей не хотелось.
Ещё заднюю ногу (окорок) Шура запекла в тесте и отправила
Елене в интернат. Пришел ответ, что мясо ели все шесть
живущих в комнате девчонок и несколько подружек, не живущих
в этой комнате, всё съели, всем понравилось, но никто не
определил, что это было за мясо. Вскоре меня встретил
Юркевич, поблагодарил за мясо и спросил, не продам ли я ему
шкуру. Я сказал, что обменяю на две коробки пороха. Обмен
состоялся через его дневального в тот же день.
Примерно через месяц Юркевич убил нашего подсобного рабочего
из столярки слабослышащего по имени Иван, которого мастер
Алешкин послал наломать веток на веник-голик. Парень перешёл
трассу и пошёл к кустам, когда проезжавший на машине Юркевич
заметил его, на звук машины и окрик парень не отреагировал и
продолжал идти в сторону леса, тогда Юркевич выстрелил. Его
списали как убитого при попытке к бегству.
Но вскоре Юркевич погорел, оказалось, на его счёту был не
один этот Иван, были и другие, и вот случай привёл его к
краху. Ехали они, как всегда нетрезвые, на машине и в семи
километрах от Бурхалы был барак, где жили малосрочники,
ремонтные рабочие автотрассы. Недалече от этого барака
заглохла машина, водитель залез под капот, а опера двинулись
в барак.
Дневальный, увидев вошедших со звёздочками на погонах,
скомандовал:
– Внимание!
Все должны были встать. Все и встали, кроме одного спящего
на нижних нарах. Вот этого спящего и прикончил Юркевич,
выстрелив прямо в грудь. Убитый оказался сыном генерала из
Московского военного округа, парень часто получал посылки,
делился с товарищами и они нашли способ сообщить отцу, как
погиб его сын. Генерал организовал судебно-медицинскую
экспертизу и Юркевич получил десятилетний срок.
на следующую страницу
|
