|
На
предыдущую страницу
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Наши тридцать граммов с нас требовали ежедневно и мы их
аккуратно сдавали. Однажды нам удалось в один вечер взять
пятидневную норму. На террасе около моста через Бурхалинку в
сторону Аммонального, метров через двести друг от друга было
четыре давно отработанных разреза, заполненных водой,
глубиной до метра. В верхнем из них по геологоразведочным
данным числился внушительный запас золота, так как
отрабатывался он бульдозером при обводнении песков. Золота
меньше попадало на промприбор, чем оседало в воду под ножом
бульдозера. Этот разрез решили осушить и экскаватором копали
отводную канаву в сторону нижнего разреза.
Вот на бортике этой канавы я и рассмотрел спай скалы с
наносами. Скворцов выдал мне свои резиновые сапоги и я,
спустившись в канаву, сделал несколько промывок. Золото было
и неплохое, попадались самородочки весом (на глаз) до двух
граммов. Тут мы и задержались до самого позднего вечера,
лотки только передавали друг другу, а при виде золота азарт
только нарастал и заставлял шевелиться. Скворцова уговорили
идти и сдать дневную норму за день, у него было в запасе.
Уже стемнело, когда мы смогли оторваться от работы и с
собранным золотом, ссыпанным в баночку, засунутую в мешок,
пришли в кабинет ОТиЗа и засунули мешок на нижнюю полку
тумбочки стола Скворцова. На следующий день решили мыть там
же, но когда пришли на место, то оно оказалось занятым.
Видимо, вчера заметили нашу бурную деятельность, и сегодня
просто некуда было приткнуться, копали вдоль всей длины
канавы, кто в чем, даже в подвязанных веревками галошах.
Пришлось топать на свой разрез на Аммональном.
Лето проскочило незаметно. Работы мне добавлялось, подкинули
обрабатывать еще лесозаготовщиков и шурфовщиков приисковой
разведки. А в августе план по сдаче шести граммов отпал,
потому что прииск прилично перевыполнил план. Скворцов все
наши заначки сдал и попал на первую строку управленческой
стенгазеты. Мне он выплатил за сданное золото более пятисот
рублей из расчета рубль за грамм, хотя мне как заключенному
ничего не следовало получить, деньги платили только
вольнонаемным. Деньги отнес Звонаку на хранение.
К осени в Дальстрое появился новый начальник, точно его
должности я не знал, по фамилии Гаккаев, мужчина лет сорока,
крупного телосложения. Его «Эмка» курсировала по колымским
трассам, но никто никогда не знал, где и когда он мог
объявиться.
Один из визитов Гаккаева на Бурхалу мне запомнился потому,
что самому мне не раз попадало по скуле и по затылку от
больших и малых начальников, включая бригадиров, а вот чтоб
получил оплеуху начальник прииска, да еще на виду у рабочих
и заключенных, такое я видел впервые. Неподалеку от
автотрассы у реки Дебин строился новый промприбор, параметры
строительства были немного изменены уже после выдачи
нарядов, и я пришел корректировать новые данные. Промприбор,
работающий рядом со строящимся, простаивал из-за того, что
бульдозер втолкнул в бункер огромный валун, который заткнул
ссыпное отверстие. Все собрались и соображали, как исправить
положение.
Вот в этот момент и подъехал к промприбору Гаккаев. Возле
валуна с веревками суетились все пять рабочих, мастер и
начальник прииска Наумов. Веревками пытались вытащить валун
из бункера и уже долго бились над этим, но веревки сползали
и все начинали сначала. Это продолжалось более часа,
наконец, валун был вынут, и его откатили подальше от
бункера. Гаккаев терпеливо наблюдал эти действия, сидя на
чурке.
Как только промприбор заработал, Гаккаев подозвал к себе
Наумова и они начали ожесточенно спорить и ругаться, и вдруг
Гаккаев развернулся и отвесил Наумову такую оплеуху, что тот
едва удержался на ногах, фуражка улетела далеко. Оправившись
от удара, Наумов пошел в сторону электростанции, а Гаккаев
вслед крикнул ему, чтоб подобрал фуражку. В ответ получил
трехэтажный мат, сел в машину и уехал. Люди сведущие
говорили, что ни один его визит куда-либо не заканчивался
без рукоприкладства.
Говорили, что однажды и Гаккаев получил в зубы от простого
водителя. Тот вел «Татру» с прицепом и на затяжном подъеме
долго не пропускал машину Гаккаева, пропустил уже перед
спуском и как только пропустил – машина Гаккаева
перегородила ему дорогу, создавая аварийную обстановку.
Водитель с трудом затормозил, а выйдя из машины получил от
Гаккаева затрещину, на которую ответил так, что Гаккаева
поднимал с земли его водитель.
Водитель «Татры» уже в Берелехе рассказал своему диспетчеру
о происшествии, и по описанию в получившем сдачу, был узнан
Гаккаев. Водителю объяснили, что добром это не кончится –
Гаккаев его «загонит туда, где Макар телят не пас». Водитель
был фронтовиком, потерявшим всю свою семью, на Колыму
приехал по собственной воле.
Человек был не из трусливых, но при вызове в Магадан
запереживал. А при встрече был ошарашен еще больше, Гаккаев
пожал ему руку, сказав при этом, что он впервые получил
отпор, и, записав его данные, пообещал ему содействие
всегда. Гаккаев продержался не более года и его сменил
человек корректный, известный в Восточной Сибири и
Забайкалье инженер по фамилии Чугуев.
В начале октября зима вступила в полные свои права, распадки
и долины забиты снегом, под его тяжестью полег стланик,
вершины гор голые, без какой-либо растительности и снег на
них не задерживается. На речке среди занесенного снегом
лозняка появились табунки русловых куропаток, но голыми
руками их не возьмешь.
В мои обязанности в этот период входила обработка нарядов
всего двух бригад под руководством мастеров Алешкина и
Гончарова. Одна бригада работала на постройке
восьмиквартирного дома, вторая на ремонте жилья и обработке
древесины, готовящейся для строительства промприборов.
Работы было немного, и преферанс по выходным возобновился.
Когда кто-либо из штатных преферансистов отсутствовал, его с
удовольствием заменял заключенный зубной врач Мурзин и
неизменно выигрывал, как потом мы к своему стыду узнали
почему. Все было просто – садясь за стол он всегда клал на
стол свой портсигар с отполированной до зеркального блеска
крышкой и когда сдавал карты видел каждую пару карт. А
разоблачил его подошедший к столу болельщик и сверху увидел
отражавшиеся, в крышке портсигара карты.
Мурзина с позором изгнали и больше не подпускали к игре.
В начале декабря собрались на преферанс, но двоих партнеров
не было, и пока их ждали, кто-то предложил сыграть в очко по
рублику. Так начав по рублику, вошли в азарт, ставки стали
расти, и я в этот вечер проиграл более трех тысяч. Побежал к
Звонаку, тот меня обругал крепко, но деньги отсчитал и я
расплатился.
На следующий день преферанс побоку и отыгрываться в очко.
Забрал у Звонака остававшиеся у него мои тысячу триста
рублей и благополучно проиграл их, и даже остался должен
пятьсот рублей. Пришел к себе, растянулся на раскладушке и
из репродуктора слышу:
Денежная реформа (за десять – один рубль).
На душе стало легче – менять-то нечего, оставался только
долг. Заглянул я к сменному мастеру разведки и застал такую
картину, сидит этот мастер и собирает всех богов и христов с
приложениями.
Я его спрашиваю:
– Чего разлаялся?
– Так позавчера снял с книжки все деньги, не снимал бы –
обменяли бы по три рубля, а теперь то по одному понесу
менять!
– Слушай, дай мне взаймы пятьсот, отдам новыми, меньше
менять понесешь.
– Открой чемодан, там деньги сверху, бери сколько надо.
Я открыл чемодан, выудил оттуда пять сотенных бумажек,
показал ему.
–Бери ещё.
– Нет, хватит.
Пошел отдавать долг, протягиваю деньги:
– Получи должок, – и в ответ слышу, что деньги-то теперь
новые.
–А я тебе старые проигрывал.
С мастером разведки я рассчитался ближе к Новому году. Уже
несколько лет я не получил ни одного письма из дома, да и
мои видимо не доходили. Переписку нам разрешили, но я
собственными глазами видел в культурно-воспитательной части
кучи писем, которые сжигались в печках.
Кое-как уговорил плотника Белоплотова отправить мое письмо
жене Шуре, я даже не знал адреса и наугад дал адрес:
Иркутская область, Бодайбинский район, прииск Ленинский.
Там жили ее родители, и была надежда, что они с Еленой после
моего ареста могли жить там. Об их судьбе я ничего не знал и
из разговоров людей услышал, что и семьи политических
заключенных страдали в ссылках и тюрьмах. Через месяц я
получил ответное письмо, из которого я узнал, что
действительно моя семья живет с родителями жены, все живы и
более-менее здоровы, жена работает бухгалтером материальной
части. Об моих матери, сестрах и брате она известий не
имеет, а вот меня уже давно «похоронили». Последние вести от
меня через Латунову и Белобородова мои родные получили в
1939-1940 годах и кроме места пребывания моего больше ничего
обо мне
не знали.
Когда жена пыталась делать запросы в Дальстрой и УСВИТЛ в
1943 году получила ответы: из Дальстроя: « В списках не
значится», а из УСВИТЛа – « Выбыл в связи со смертью».
Приисковые бездипломные гадалки уверяли её: «Не верь-
живой», а она и не верила, надеялась, что жив и не зря. Так
закончился 1947 год.
Год 1948-й последний по сроку
Год как и всегда начался с генеральной поверки, а за ней
пошла та же работа, только с существенной дополнительной
нагрузкой. Добавился конный двор и жилищно-коммунальный
отдел с пошивочной и сапожной мастерской. Высвободилось
время от преферанса, в помещение, где мы собирались,
заселили семейных.
Шкуркин перешел к плотникам в отдельный домик, где жили
сменный мастер Алешкин, плотники Артушевский, Благинин,
Мамурков и их ответственный завхоз, он же главный
профсоюзный вождь стройцеха Смирнов Николай Андреевич.
Питались они (кроме Шкуркина) из общего котла и всем этим
руководил Смирнов.
Преферанс заменили другой игрой «Петушок или Рамс» и таким
образом развлекались, выигрыш переходил от одного к другому,
и больших проигрышей не было.
Дни тянулись, было трудно дожидаться окончания срока,
хотелось стать вольным, увидеть свою семью и забыть все как
страшный сон. Часто, особенно в начале срока возникал вопрос
«Почему это произошло со мной?», но когда я видел многих
достойнейших людей, находящихся в таком же положении, как и
я, то думалось, что что-то неправильно в нашем
государстве.
Подступало время строительства промприборов, и я был вызван
начальником производственного отдела, от которого получил
задание приготовить аккордные наряды на работы по
строительству. За эту работу я взялся с удовольствием.
Был у нас в стройцехе плотник Минаев, заключенный, был взят
из какого-то колхоза в Западной Сибири. Отбыл восемь лет,
выезда на материк не давали, а дома жена с пятью детьми,
кое-как выживали, но детей сохранила и многими обращениями
на освобождение мужа дошла аж до Верховного суда. Добилась
разрешения на выезд к семье нашего Минаева.
Минаев получил в райотделе милиции в Ягодном паспорт с
разрешением на выезд и с паспортом в руке умер от разрыва
сердца. Так и остался на Колыме, хоронили его всем
стройцехом и заключенные и вольнонаемные.
Десятого мая 1948 года и я был вызван в спецчасть лагеря как
подлежащий отправке в Ягодный на освобождение из лагеря по
зачетам. Объявлял мне это Авдеев и от души поздравил.
На душе ликование, хотелось побыстрее уехать из этих
страшных мест, и забыть эти годы унижений, мытарств, холода
и голода.
Почти бегом в управление к начальнику прииска за письмом
отделу кадров СГПУ о направлении меня на прииск Бурхала уже
вольнонаемным. Такая бумага через пятнадцать минут была в
моем кармане, в стройцехе все поздравляли, откровенно
радуясь за меня. Да и всегда все радовались, когда кого-либо
освобождали, наверное, все понимали, что если ты не
уголовник, то отбываешь срок без вины.
На пересылку в Ягодный свезли более сотни человек со всех
приисков, всех разместили в двух бараках. Я на пересылку не
попал, на вахте меня знали и пропустили в общую зону. В зоне
мои знакомые Пиэссис, Крамаренко и все те кто знал меня по
работе в ОКСе от души поздравляли.
Ночевал в палатке рядом с Пиэссисом, и едва дождавшись
звонка на подъем, пошел к вахте и слонялся там, наблюдая,
как у пересылки выводили из бараков освобождающихся
заключенных и усаживали в крытые машины. Как я потом узнал,
их не освободили, а увезли на прииск Ледяной.
Но это я узнал потом, а пока волновался и беспокоился о
своем освобождении. Часа через два вызвали нескольких
человек из общей зоны, в том числе и меня. Из-за барьера,
держа в руках форму № 25, отошло человек пятнадцать, потом я
услышал и свою фамилию, подошел ко второму окошку. Обычная
процедура: фамилия, имя, отчество, национальность, год
рождения, место рождения. Сотрудница взяла отпечатки
пальцев, с помощью лупы сверила с отпечатками в деле уже
взяла бланк формы № 25, когда вошедший в военной форме
человек спросил у нее:
– Кого освобождаешь?
Та ответила. Военный взял мое дело и ушел. Его очень долго
не было, но когда он вернулся и сказал, что я освобождению
не подлежу, а подлежу отправке на Ледяной, в глазах у меня
потемнело от ужаса и я невольно выругался трехэтажным матом.
Хотелось биться головой о стену, внутри все оборвалось и
застряло комком боли в горле.
Услышал:
– Ты чего тут материшься! В карцер захотел?
– Собаку погладь по шерсти, а потом дай пинка – обязательно
облает, а я не собака, а человек и ни на какой Ледяной не
поеду!
– Разрешить другое может только начальник ОЛП, иди.
Расталкивая ожидающих освобождения я бежал по коридорам,
пока не уперся в кабинет с табличкой «Начальник ОЛП», влетел
в дверь и, не обращая внимания на окрик дежурного, ворвался
в кабинет. Начальник ОЛП от неожиданности вскочил, но,
увидев, что я не делаю никаких шагов от двери, сел и спросил
в чем дело. Я ему рассказал о комедии с освобождением, о
затребовании меня на Бурхалу и не скрыл, что сгоряча
матюгнул его сотрудников. Он усмехнулся и я понял, что беды
не будет.
– Давай свои бумаги.
Я подал, он посмотрел и написал «На Бурхалу», потом
предупредил, чтоб в учреждениях никогда не матерился.
Так я снова на Бурхале, в своей конторке, с тем же сухпайком.
Моему возврату многие не удивились, некоторые знали, что
многие пересиживают и по основным срокам. Позже Авдеев
подтвердил, что из УСВИТЛа поступило распоряжение о
прекращении оформлений на освобождение из лагеря осужденных
по делам УНКВД, на срок до особого распоряжения и попросил
услышанное мной не разглашать.
Депрессия страшная, нет сил думать, двигаться. Наделал
ошибок в нарядах, но Скворцов и Лютиков приносили их на
исправление без всяких выговоров, старались не подливать
масла в огонь, видя мое состояние, и видимо жалея меня. За
это я им был благодарен.
Время шло, прииск с самого начала промывочного сезона
работал с выполнением плана по добыче и «золотого налога» на
служащих возложено не было. План участка Боковой давал один
промприбор промывающий грунты из двух смежных шахт, три
промприбора открытых разрезов работали на перевыполнение
плана, как и первый участок в пойме реки Дебин, участок
Гранитный выполнял план. Немного тянули назад два новых
участка Пекарный и Встречный, к которому летом не было
путней подъездной дороги, и не хватало рабочей силы.
Промелькнуло лето, замелькали в воздухе белые мухи и подошло
первое сентября, конец моего десятилетнего срока, но со
стороны спецчасти никакого шевеления. При встрече спросил у
Авдеева о новостях, но он сказал, что никаких особых
распоряжений из ОЛП не поступало. Бытовики и уголовники
освобождаются по зачетам досрочно, а тут полная
неизвестность, хоть по закону мой срок закончился.
Настроение омерзительное, просто выть хочется.
Прошла еще пара недель и опять вызов на освобождение, снова
оформление документа о возврате после освобождения на
Бурхалу, мысли о том, что и этот вызов может закончится
такой же комедией, как и предыдущий.
Тринадцатого сентября привезли нас в Ягодный, я опять
миновал пересыльный барак, опять в зоне с Пиэссисом,
Крамаренко и другими.
Несмотря на то, что вокруг меня были доброжелательные,
хорошо относящиеся ко мне люди, ожидание тянулось и сутки
казались годом. Утром стало известно, что освобождение будет
не в ОЛП, а здесь в спецчасти и мы часа два утюжили площадку
между вахтой и спецчастью. В это время я познакомился с
другом Пиэссиса Коротаевым Павлом Григорьевичем, человеком
лет пятидесяти, крепким физически и приятным в общении,
обладающим каким-то обаянием.
Наконец появилась машина, через вахту в спецчасть прошли три
мужчины и женщина, внесли ящики, видимо с документами. С
пересылки привели целую колонну заключенных, в сопровождении
надзирателей. Все столпились у входа, но двери закрыли и
через форточку называли по две фамилии и тогда впускали
вызванных внутрь. Из спецчасти выходили кто как, кто
спокойно, а кто и в невменяемом состоянии, вышел с формой
№25 в руках бывший профессор и начал всех спрашивать:
– Вы Марью Ивановну не видели? – видимо тихое
помешательство, а входил то, без видимых отклонений.
Дошла очередь и до меня, на этот раз форму №25 я получил без
всяких выкрутасов, но перетрясся как и в прошлый раз.
Загвоздка была уже в другом. Когда я предъявил запрос меня
на Бурхалу, мне сказали, что отсюда отправляют только на
прииск Одинокий. Вышел я со спецчасти, похвастался своей
формой №25 перед Коротаевым и сказал про трудности с
возвращением на Бурхалу, на что он мне сказал:
– Ты же теперь вольный, иди в отдел кадров.
Я побежал к вахте, где мне скомандовали:
– Назад! Не велено!
В последующие два часа я несколько раз подходил к вахте и
просил пропустить меня, но так и не смог уговорить
дежурного. Пришла мысль обратиться к Авдееву, кстати,
незадолго до этого он получил звание майора. Кабинет его был
тут же в спецчасти, я зашел к нему и он, опять поздравив
меня, отвел к вахте и распорядился пропускать в отдел кадров
Севера всех освобожденных. В отдел кадров мы шли уже
вшестером, в том числе и Коротаев, успевший получить
заветную форму №25.
В отделе кадров мы не задержались надолго, всех быстро
рассортировали по запросам, и я пошел к автозаправке, чтоб
на попутной машине уехать на Бурхалу. Навстречу шла женщина
с хозяйственной сумкой, лицо ее показалось мне знакомым, но
я уже прошел мимо и уже в спину:
– Георгий Павлович!
Оглядываюсь – Латунова Елена Григорьевна, постаревшая,
располневшая. Поделился с ней своей радостью и услышал, что
Бурхала не убежит, а в гости к ней зайти необходимо, тем
более, что сумка у нее тяжелая, а живет она напротив
Управления на улице Голубой. Когда мы виделись последний
раз, детей у нее еще не было, а теперь уже двое. Отказаться
я не мог, это значило бы обидеть человека, который сделал
для меня много
доброго, и я пошел в гости. Навстречу нам выбежали мальчик
лет пяти и девочка лет трех, но остановились при виде
незнакомца.
Мать сказала им:
–«Поздороваться надо с дядей.
Мальчик, смело размахнувшись, шлепнул свою ладошку на мою, а
девочка осторожно протянула свою. Из комнаты вышел и хозяин
дома, без кителя, но в военных брюках. Латунова, собирая на
стол, рассказала мужу кто я, и он сказал, что помнит, как в
Оротукане слышал от жены о своем помощнике. Накормили меня
домашним обедом с рюмкой водки, я повозился с детьми,
покачав их на ноге. Немного посидел, поговорил и стал
собираться уходить, муж Латуновой вынул из кармана деньги и
попросил меня принять их по случаю моего освобождения, как я
ни отказывался, было очень неудобно, но видимо мой внешний
вид был очень неприглядным, деньги взять меня упросили.
Сказали, что эта сумма для них необременительна, и они хотят
меня поддержать. Знали бы они сколько я проиграл…Может быть
более всего поэтому и было стыдно брать, но все-таки взял.
Там было двести пятьдесят рублей.
Вернулся на Бурхалу, в свою конторку, опять принял
поздравления. Утром мне предъявили выписку из приказа по
прииску, о назначении меня на должность нормировщика, с
окладом тысяча четыреста рублей в месяц.
Поехал в Ягодный в райотдел милиции за паспортом, но
паспорта не дали, а заветную форму № 25 отобрали и сказали,
что все в дальнейшем будет у оперуполномоченного на Бурхале.
Полтора месяца я жил с выпиской из приказа, напоминавшей мне
о том, что я вольный, а потом меня вызвал оперуполномоченный
и вручил мне документ. Документ гласил о том, что я являюсь
ссыльным поселенцем на срок до особого распоряжения, с
правом отлучки от поселка в радиусе двадцати пяти
километров, с обязательной явкой к спецкоменданту раз в
месяц. Это почти то же заключение, теперь без определенного
срока и с окладом вольнонаемного. Не было только лагерного
начальства, а сухой паек был заменен продуктовыми
карточками. Появилась теперь и возможность свободно
отправлять письма родным. Отправил сразу два и жене в
Бодайбо и матери в Заярск.
Вскоре получил письмо от жены, в котором она писала, что в
Бодайбо есть тоже спецчасти и ссыльные поселенцы, и она
попытается похлопотать о моем переводе в Бодайбо. Она
писала, что дочери Елене уже тринадцатый год и учится она
хорошо.
О моей матери, братьях и сестрах ни звука.
На следующую страницу
|
