|
На
предыдущую страницу
БУРХАЛА
1949-1950 годы
Вскоре второе письмо от жены, в котором она сообщила,
что из хлопот о моём переводе в Бодайбинский район ничего не
выходит, перевод возможен из любых мест, кроме Дальстроя.
Сообщила, что работает старшим бухгалтером материальной
части. С продовольствием стало получше, по сравнению с
военными годами.
Отец её, дважды орденоносец, работает бригадиром на углубке
шахт и им разрешают промывку песков с площади углубки, как
старателям. За сданное золото в золотоскупе дают боны, за
которые можно приобретать продукты и кое-какие вещи. В
газете «Магаданская правда», появилось объявление о том, что
желающие перевезти семьи к месту своего пребывания, должны
подать заявления в отдел кадров по месту работы.
Списавшись с Шурой и получив её согласие на переезд я подал
заявление на переезд жены и дочери ко мне сразу в три отдела
кадров: приисковый, Северного управления и Дальстроя. За
этими хлопотами и застал меня Новый 1949 год.
1949 год
С лагерем, пересылками, изоляторами и другими неприятными
вещами покончено и пошло житье-бытье вольное – безвольное.
Работа та же шаблонная, разве что отношение начальства стало
как-то более доброжелательным. Питание много улучшилось
благодаря тому, что я не имея даже приличных штанов, купил в
рассрочку на два месяца за 250 рублей ружьё с двадцатью
патронами. Это была двуствольная «тулка», выпуска одна
тысяча девятьсот затертого года, с расколотым, а затем
скрепленным шурупами, ложем; с бойками, дающими осечки и с
зазором в месте соединения стволов с ложей, в общем – хлам.
Снегур за два вечера сделал новое ложе, в мехцехе, где
нормировщиком был Павел Коротаев (познакомились при
освобождении из лагеря, такой же вольно-безвольный как и я).
К моему ружью сделали новые бойки, а качание ствола в зазоре
я устранял с помощью вставки из свернутой в несколько раз
бумаги.
Куропаток было великое множество, горные давали граммов
четыреста чистого мяса, русловые – побольше раза в полтора.
Ружья ссыльным иметь не положено, разбирал я его на части,
носил в мешке за плечами и собирал, только увидев дичь.
Стрелял помногу, хватало себе и кое-кого подкармливал, того
же Снегура, Лютикова и плотников из общежития. Плохо было с
боеприпасами, капсюли покупал у вольных спекулянтов рубль за
пару, порох тряс из обрезков шнура для возгорания при
взрывных работах, дробь катал сам.
Стали поступать обратно мои заявления с резолюциями, все три
«Отказать», оказалось, что ссыльным это было не положено.
Положено было тем, кто, получив паспорт, не уехал, а остался
работать здесь. Я написал
Шуре, чтобы она подала заявление в московское
представительство «Дальстроя» с просьбой о заключении
договора на работу в «Дальстрое» и указать причину – к
ссыльному мужу. Ей «дипломатично» ответили, что в
«Дальстрой» она может ехать, а договор заключают на месте.
Без пропуска на Колыму приехать невозможно и я посоветовал
ей прислать заявление о трудоустройстве на имя главного
бухгалтера Северного управления – Гороновского.
Примерно через месяц главбух прииска Фурман сказал мне, что
у Гороновского есть заявление моей жены. Назавтра я,
отпросившись на день в ОТиЗ прииска, был в кабинете у
Гороновского. Тот подтвердил эту информацию и добавил, что
бухгалтеры ему нужны как воздух. Но, узнав, что я ссыльный,
задумался, а потом сказал:
– Вообще-то с начальником милиции у меня хорошие отношения,
может быть, он о Вас и не спросит. А теперь напишите мне на
какую милицию и какое место работы мне адресовать вызов.
Взял бумагу, попросил меня подождать и ушел. Вернулся
нескоро, но зато он принес уже оформленный вызов,
подписанный начальником райотдела милиции поселка Ягодный,
майором Шерстобитовым в адрес Шуры и копию в Иркутский
облотдел милиции.
– Идите на почту и передайте, почтовые расходы оплатите
сами.
– Большущее спасибо!!!
Бегом на почту, приемщица телеграмм, вручила мне квитанцию и
я, не веря своему счастью, просто ног под собой не чуял,
наверное, мог бы от Ягодного до Бурхалы бегом пробежать
вприпрыжку.
Через полмесяца получил письмо от жены, что трест «Лензолото»
по получении вызова её рассчитал, а вот пропуск надо
получать аж в Иркутске за две тысячи километров от её места
проживания. Пробовала она решить этот вопрос в Бодайбинской
раймилиции, ездила туда несколько раз, но безрезультатно.
Я решил, минуя Гороновского, идти к Шерстобитову сам –
подписал один раз, подпишет и ещё. Попросил машинистку
отпечатать текст той же телеграммы, только вместо иркутской
облмилиции, написать бодайбинский райотдел. Явился в кабинет
начальника раймилиции, за столом майор, подаю ему бумагу, он
прочитал и говорит:
– Моя фамилия Федоров, Шерстобитова здесь уже нет, ваши
документы!
Подаю свою справку – ссыльный поселенец.
–Удивляюсь, как это Шерстобитов подписал, я вам ничего не
подпишу, обращайтесь к начальнику райотдела НКВД.
Я – к тому, он выслушал и отрубил:
– Есть у нас оперуполномоченный Кислейко, вот через него и
хлопочите.
Я к Кислейко, тот послал меня к опреуполномоченному на
прииске Бунину.
Вышел я из райотдела, перешел дорогу, сел на бревнышко перед
управлением: «Что делать? Сорвал жену с работы, она
собралась, а пропуск вряд ли получит».
Думал долго, и вдруг осенило, двину-ка я этот вызов в
Иркутск начальнику облмилиции с просьбой дать указание
Бодайбинской раймилиции о выдаче пропуска, поставив в
известность меня и жену. На почте дал
телеграмму с оплаченным ответом.
Через неделю пришла телеграмма из Иркутска: «Указание выдачи
пропуска Бодайбинской раймилиции дано, Буш Александра
Петровна в известность поставлена, полковник…»
Ещё через неделю от Шуры: «Пропуск получила, днями выезжаем».
Отправлял в марте вызов Шуре, естественно возник вопрос –
где жить? Жить в бараке как-то не хотелось, осточертело это
житье на виду у всех, надо бы что-нибудь отдельностоящее и
ни от кого независящее.
Вспомнил о начальнике разведки на Саганее Пьянкове. Дружба
наша началась на Ларюковой из-за котловок на продукты для
лагеря, которые выписывал я.
Пьянков просил не выписывать каждый день овсянку, а иногда
заменять её другими крупами, что я и делал. Опасности для
меня эта процедура не представляла, так как списывалось всё
по отчету общей строкой – « Крупы и бобовые». Отношения
остались приятельские и я решил обратиться к нему за
помощью. Приехал на попутке к нему на лесозаготовительный
участок.
Разведрайон вёл шурфовку во всех распадках, для жилья
разведчики-заключенные валили лес ближе к воде, собирали
бараки, крыли их лиственничной корой, утепляли немного, а
когда уходили из распадка,
бараки оставались, потому что нигде не числились.
Я рассказал Пьянкову о своей удаче и попросил помощи. Он,
конечно же, сказал, чтоб я брал любой
из брошенных бараков. А я уже видел такой в шести километрах
от Бурхалы. Получив добро на разбор брошенного барака, я
пошел просить помощи в перевозке бревен к месту
строительства моего будущего дома к
зам.начальника прииска по хозчасти подполковнику Тихомирову
Алексею Ивановичу. Рассказал ему о плане самостроя жилья в
поселке и что разведрайон уже отдал мне барак, и попросил
помощи в его перевозке. Он написал десятнику лесозаготовок
Лукьянову распоряжение дать мне на день трактор и шестерых
рабочих для разборки и погрузки бревен. А так же сказал,
что, как только бревна подтащат к трассе, сообщить ему, чтоб
выслали лесовоз.
Доехал я до Саганеи, дошёл до барака, топориком разметил
бревна, чтоб потом легко собрать и ушел на лесозаготовки. От
Лукьянова получил выговор, за то, что ходил за распоряжением
«сами бы все сделали»,
пришлось успокоить, сказав, что трактор то у вас, а лесовозы
там.
На следующий день в субботу весь барак – бревна и огромная
куча жердей были уже на площадке со стройцехом метрах в
восьмидесяти от речки.
Уходившись за весь день, помогая грузить и разгружать
брёвна, я едва добрался до своей конторки, попил чаю и лёг
на топчан. Засыпая, подумал, утром встать пораньше, пойти в
общежитие и просить плотников о
сборке дома, но, намаявшись за день, чуток проспал.
Выхожу из конторки и остолбенел. Столбы врыты, в двух
пролетах уже по пять-шесть рядов бревен, со мхом в пазах и
народу около стройки более десятка. Командует мой старый
знакомый Степан Зайцев, которого на пекарне били
надзиратели.
Подхожу:
– Чего ж вы братцы взялись, ведь мы еще не
договаривались?
– Да на кой черт нам твои договоры, и без тебя знаем, что
надо делать, раз семья едет.
Раз такое дело, решил еще раз сходить к подполковнику,
может, выпишет с полкило спирту.
Сходил, рассказал о самодеятельности плотников и получил
распоряжение Кришталю об отпуске за наличные килограмма
спирта.
Подполковник сказал, чтоб дом я строил как надо для себя, но
дом будет приисковый, мне оплатят расходы по постройке, и
пока я буду работать, меня никуда не переселят и никого не
подселят.
Спирт «братцы» приняли как должное.
Не прошло и недели, как дом был уже собран и установлены
стропила для крыши, но не было материалов для кровли,
потолка и пола. В стройцехе была стружка и конечно доски, но
Бородулин наотрез отказал мне в них.
Это был запас для промприборов и строящихся бараков. Я долго
приставал к Бородулину с просьбами, но он стоял на своем,
правда, стружку разрешил делать самому из чурок, дал мне в
помощь паренька, работающего за этим станком, и дело пошло.
Не было также гвоздей. Гвозди рубили на станках из всякого
металла, обручей бочек, стенок вагонеток. Оттуда мне
перепадало мало, но нашёлся ещё источник добычи гвоздей.
Освободился из лагеря старик, ранее бывший в числе
«подбитых» в лагере Ягодного, а во время работы
технарядчиком у Калюжного я делился с ним едой и табаком.
Он этого не забыл и, работая сторожем на складе, пускал меня
с молотком и гвоздодером на территорию.
Там у стены склада кучи ящиков, из них я и
добывал гвозди, выдирал все за исключением нескольких, чтоб
ящик насовсем не развалился. Выдернутые гвозди уносил и
выправлял в своей конторке. Преступления в этом не было, так
как эти ящики шли на отопление сторожки и конторки, а
сторожу было легче их разобрать, чтоб бросить в топку. Была
уже покрыта крыша, обшиты досками фронтоны, а на пол и
потолок досок нет. Решил опять идти к подполковнику, тот
почему-то принимал меня хорошо, выслушивал, советовал…
На этот раз он опять написал распоряжение Бородулину
отпустить мне требуемое количество досок. Я на крыльях
полетел к Бородулину, но тот быстренько опустил меня на
землю, сунув распоряжение в карман и заявив:
– Не дам! – и еще напутствовал трехэтажными выражениями.
Снова у подполковника, сначала я, потом Бородулин. Не знаю,
о чем они там беседовали, а только на следующее утро таскали
мы доски от стройцеха к дому.
Для своих помощников я покупал махорку и чай у одного
дневального. Где он это брал, не знаю, но купить у него
можно было всегда. Дом был готов полностью, пол и потолок
утеплены, навешаны двери, вставлены двойные рамы с
остеклением, даже есть кирпич (его дал Калюжный из
Ягодного), а вот печь сложить некому.
Для печи тоже все есть и духовка и плита, дверки, задвижки и
металлическая труба, даже фундамент под печь сделали.
Единственный на прииске печник был так загружен, что и
слышать не хотел о моей проблеме, выходных у него и так не
было. Я обращался ко всем мастерам, начальникам участков,
которые сдавали мне наряды, нет ли у кого печника… И вот
Лукьянов сказал, что у него есть паренек и даже сводил меня
посмотреть его работу. Я спросил Лукьянова, сможет ли он мне
его дать дня на три-четыре.
– Дать-то дам, но надо, чтоб его на прииске никто не видел.
Договорились, что работать он будет в моём доме под замком,
и не буду сам туда ходить, пока не увижу, что из трубы идет
дым. Вернувшись от Лукьянова, я два дня затаскивал в дом
кирпич, глину, песок, воду в бочку, все печные
принадлежности.
На лежащую, на кирпичах доску, положил буханку хлеба,
кружку, ложку, котелок с крутой пшенной кашей, ведро с
чистой водой и даже граммов пятьдесят спирта.
Печника Кольку привезли в кабине лесовоза, я его закрыл в
доме. Дым пошёл на третий день, я сбегалл к завгаражом и
попросил, как пойдёт лесовоз к Лукьянову, пусть подъедет за
мной. Часа через два Кольку мы отправили, а я и плотник
Белоплотов дома возле печки.
Печь сложенная пареньком Колькой хорошо служила нам без
ремонтов до самого нашего отъезда с Колымы. В доме вроде бы
все, «братцы» постарались, есть стол, три табуретки, на
кухне даже шкафчик для посуды, а в нем даже одна миска,
сделанная из консервных банок. Есть железная кровать, вместо
сеток – доски.
Кровать мне подарил нормировщик с Бокового, уехавший с
прииска. Дело только за жильцами.
Двенадцатого сентября получил телеграмму от жены:
«Четырнадцатого шесть Москвы вылетаем Берелех».
Чтобы ехать встречать, надо оформить разрешение у
оперуполномоченного, но есть еще большая загвоздка, нет
никаких годных штанов.
С разрешением получилось просто и быстро, а вот со штанами
целое дело.
Пришлось пойти в лагерь и потрясти своими дырявыми, никуда
не годными штанами перед каптером.
Удалось выпросить кусок матрасовки, которую вынес через
вахту надзиратель. Далее я потащился к старушке швее. Та
обмерила меня и сказала, что к утру штаны будут и надо за
них 15 рублей.
Утром натянул новые штаны, телогрейка была поношенной, но не
слишком страшной.
Прихватил документы и побежал к трассовой столовой,
скараулил водителя «Татры» и за червонец поехал в Берелех
встречать свою семью с которой был разлучен более
одиннадцати лет назад.
В аэропорту был за пару часов до посадки самолета. Широкий
пень, как кресло, сел на него, скрутил цигарку и глаза на
запад в томительном ожидании и сумасшедшем волнении. Кого я
встречу, какие они стали? И каким покажусь им я сам?
Наконец в небе появилась точка и постепенно превратилась в
долго ожидаемый мной самолет. Потом он приземлился, первыми
вышли пилоты, а потом с багажом потащились пассажиры.
Шуру я узнал сразу издалека, такая же тонкая и высокая как и
была одиннадцать лет назад. Когда она подошла ближе, я
увидел, что это, конечно же, не та молодая
двадцатитрехлетняя Шура, а усталая тридцатипятилетняя
женщина. И ожидаемая, моя маленькая двухлетняя дочь, не
угадывалась в высокой девочке в коричневом пальто и вязаной
шапочке. Долго обниматься и целоваться прилюдно не стали, да
и отвыкли от этого.
Шура привезла постель и другие вещи, я связал тюки,
перекинул через плечо и мы пошли с вещами к Берелеху.
Разместились в двух «Татрах», я в кабине одной машины, дочь
и жена в другой машине и через час были в моей конторке,
дверь которой нам открыл Иван Драгончук.
Он недавно освободился из лагеря, а в общежитии мест не
было, и он поселился у меня. Его я, назвав по имени, послал
в дом, чтоб затопил там печь, а другого тоже Ивана, через
окошечко попросил отнести в дом дров. Услышав это, дочь
спросила:
– У вас здесь, что все Иваны?
Потом мы перешли в дом, печь была раскалена докрасна, мы
сварили кашу из пшена, даже с маслом, вскипятили чай, все
поужинали.
Драгончук ушёл, и начались разговоры.
Как много надо было сказать друг другу, хотелось узнать обо
всех родственниках, и тут я узнал, что мать в 1946 году
умерла от водянки, младший брат Юрий в возрасте тринадцати
лет умер, расшибся, сорвавшись с турника. Брат Михаил был в
армии, участвовал в войне с японцами, а потом,
демобилизовавшись, поехал к Шуре, чтоб помочь ей, но ему
понравилась сестра Шуры и они поженились, и уже у них две
девочки Юлия и Ольга. Сестры мои жили вроде бы в Заярске, но
на письма Шуры не отвечали, и она перестала им писать.
Через два дня мы поехали в Ягодный, и прежде, чем идти в
отдел кадров, зашли к Горановскому. Уехали мы оттуда с
приказом о направлении Шуры на работу с двадцатого сентября
бухгалтером на прииск Бурхала. На следующий день мы опять в
Ягодном, надо устраивать дочь Елену в школу. Устраивать в
интернат как-то не хотелось, и я вспомнил об Авдееве. Они
оба были дома, Света в школе. Когда я изложил свою просьбу,
они согласились сразу, сказав, что и Свете будет веселее, и
им
спокойнее, если девчонки и в школу, и из школы будут ходить
вместе. Договорились, что платить я им буду триста рублей в
месяц. Елену мы оставили сразу, только потом перевезли её
вещи и она уже назавтра пошла
со Светой в школу.
Средств к существованию у нас нет, только долг отцу Шуры,
давшей ей денег на переезд. Договор с Шурой заключать не
стали, а значит и расходов по переезду не оплатили, а зачем
– приехала, и так будет работать, никуда не денется. В доме
ни посуды, ни продуктов. Начали мы нашу совместную уже жизнь
с одалживаний у знакомых плотников. Занимали, что-то
покупали, получали зарплату, платили за Елену, оставляли в
обрез
только на питание и частично раздавали долги, предупреждая,
что если не хватит – еще приду занимать.
Стала появляться посуденка, ножи, ложки, вилки. Продукты
отпускали по карточкам на месяц на троих девятисотграммовую банку американской тушенки, девятьсот
граммов масла, три килограмма сахару. Из овощей можно было
осенью купить капусту, а зимой в утепленных машинах
привозили картошку, пятьсот рублей мешок, но покупателей
было больше чем мешков, поэтому делили ведрами. Так
заканчивался 1949 год с воссоединившейся семьей в долгах по
уши, пожалуй, и полуголодной-бы, если бы не мое ружьишко,
много выручавшее нас. Стрелял куропаток, ставил силки на
зайцев, так и выживали.
1950 год
Работаем в конторах и дома, я свою работу домой приношу
редко, а Шура частенько. Дома тоже дел много, еду готовит
тот, кто приходит домой раньше. Долги неуклонно уменьшаются.
Поездки три раза в месяц на
лесозаготовки заканчиваются возвратом до Саганьи пешком с
ружьем в руках, и при посадке в кабину попутной машины у
меня в мешке десяток, а то и больше куропаток. Перо с дичи
собираем, вот и пара лишних подушек.
Шура мне в подарок привезла коричневые бостоновые брюки, но
надевать их я не решался, привык, к какой попало одежде, а
эти брюки казались мне чем-то невообразимо дорогим, поэтому
я повесил их в появившийся у нас шкаф для одежды. Еще в
декабре, жена подполковника предложила нам купить поросенка
месячного за 800 рублей, по-колымски дешево. Но и на эту
покупку денег не было, показали ей мои новые брюки и обмен
состоялся.
Поросенка поместили в маленькой комнатке, ухаживали, как за
ребенком, Шура утром и вечером мыла помещение и постояльца.
В обед я прибегал, покормить поросенка.
Поросенок рос и набирал вес. Где-то в феврале, я как обычно
забежал покормить свина, открыл дверь ключом и услышал
необычный визг поросенка, да и в доме как-то холодновато. В
комнате на полу тряпки, все перевернуто, а в поросячьей
комнате нет рамы. В шкафу для одежды пусто!
Выскочил из дома, подходит Иван Тяпинский, он приморозил
пальцы ног и был на больничном. Я ему сказал о случившемся,
он посоветовал посмотреть следы, снежок то свежий.
Посмотрели, следы от окна к речке, там метров сто по кустам
вверх по течению и снова к домам, а мимо последнего дома на
трассу. Подошел еще один человек по фамилии Гончаров и
сказал, что возле управления видел человека в черных
валенках и под бушлатом он удерживал какую-то железяку, а
около вынутой рамы щека от тракторных саней.
Да и редкие на прииске черные валенки, наверное тоже
зацепка.
Решили идти в сторону лагеря, может, будет какой-либо след.
След обнаружился на полпути от поселка к лагерю, свернул с
натоптанной тропинки в сторону остова бывшей кузницы. Там
свежее рытый снег. Потыкали палкой в снег и обнаружили вещи
связанные в узел из простыни.
Тяпинский остался сторожить находку, а я пошёл по следам к
лагерю. На вахте дежурному объяснил в чём дело и спросил кто
из бесконвойников недавно прошел в лагерь. Дежурный
посмотрел в свой журнал и сказал:
– Дзюба.
Этого Дзюбу и привел на вахту надзиратель, по изменившемуся
выражению лица и бегающим глазам Дзюбы я понял, что на
верном пути нахожусь.
– Вот что, Дзюба, верни все, что забрал из моей хаты и дела
никакого не будет, говорю это при надзирателе, если нет, то
пойдешь к оперуполномоченному».
– Я нигде не был и ничего ни у кого не брал.
Я замахнулся на него.
– Погоди, я видел как Янченко, рылся возле старой кузни!
Совсем хорошо! Надзиратель привел Янченко в чёрных валенках.
Я заставил Дзюбу повторить, что он говорил мне. Янченко
кинулся к Дзюбе с угрозами. Надзиратель разнял их.
Оставалось отправить их к оперуполномоченному.
И ещё раз я решил проверить, он ли был в моей хате. Со стола
исчезла пачка табака легкого трубочного, в который я
добавлял самосад. Вот я похлопал себя по карманам,
посетовал, что забыл курево. Стал просить
дать мне закурить. Надзиратель ответил отказом, а Янченко,
перед этим делавший себе самокрутку, полез в карман и
насыпал мне на бумажку табак, мой табак.
– Говоришь, не был в моем доме, тогда что ж ты меня моим же
табаком угощаешь?
– Такого табака в магазинах полно.
– Но его с самосадом не мешают! Давай договоримся, вы
возвращаете все, что забрали и идете в лагерь, если нет –
идем к оперуполномоченному.
– Ладно, отдадим.
Подошли к кузне, он достает узел, я говорю, что про этот
узел я знаю, и даже вон мой человек с палкой стоит, а вот
где остальное. Отвечает, что больше ничего не брал.
– Хорошо, бери узел в руки и пошли к оперу.
– Я без рукавиц.
– Ничего, не обморозишься, бери и неси!
Так мы и пришли к оперуполномоченному. Там я опять сказал,
что если он вернет всё, заявление писать не буду.
Оперуполномоченный посоветовал Янченко отдать всё и не
добиваться продления срока. Спросил где вещи,
тот ответил, что в лагере. Оперуполномоченный предупредил
меня, чтоб при передаче вещей присутствовали надзиратель и
вахтер и чтоб был составлен акт с их подписями.
Пошли в лагерь, Янченко вдруг остановился и сказал, что вещи
не в лагере, а в шахте на Надежном.
– Пошли в шахту. Шахты уклонки на Надежном были давно
отработанными и имели между собой
ходы-сбойки.
Подошли к шахте, надзиратель заявил, что с оружием в шахту
он не пойдет, останется с Дзюбой наверху, а я, если не боюсь
– могу идти с Янченко.
Спустились в рудный двор, наполовину заваленный осыпавшимся
грунтом, Янченко стал рыться в завале, я ему светил
спичками, которые скоро кончились, а он ничего не нашел.
Вылезли из шахты, в бывшей компрессорной нашли банку с
соляркой, одолжили спичек у конвоя и снова в шахту. При
свете факела узел, много больше первого, нашелся. Беру узел,
иду впереди Янченко и думаю, ведь может дать по голове и
уйти через сбойки. Встал и велел ему идти впереди, он начал
подтрунивать:
– Что? Жим-жим?
Я не отвечаю, но полегчало.
Пришли обратно к оперуполномоченному, там уже Шура. Нам
велели проверить, все ли вернули.
– Вроде бы все.
–Забирайте вещи и идите домой.
Дома выяснилось, что кое-чего не хватает, но это уже не
столь важно.
После этого случая на окна установлены решетки.
Ежемесячно я ездил в Ягодный, возил деньги на содержание
Елены у Авдеевых, возил уже очищенных, готовых к
приготовлению куропаток.
Авдеевы обзавелись хозяйством, на кухне появился большой
стол-курятник полный уже больших инкубаторных цыплят.
Наш начальник стройцеха Бородулин, после обвалившихся на
него несчастий (сначала погиб один из его сыновей, потом сам
Бородулин ехал в кузове машины, груженной бочками, получил
травмы и инвалидность)
уволился и уехал «на материк».
Вместо него появился новый начальник стройцеха Старостенков,
попавший на Колыму прямо с фронта вместе с женой, тоже
фронтовой медсестрой. Стройдвор наш переместился на новое
место, к зоне мехцеха сделали пристрой, и зона стала единой
для стройцеха, мехцеха и бульдозерного цеха.
У Павла Коротаева – нормировщика мехцеха, тоже появилась
семья.
Его семья (жена и сын) после его ареста была выслана из
Москвы в Уфу, сын уже учился в институте. Переехать на
Колыму они отказались, а ссылка у нас была до особого
указания, и когда это указание последует не знал никто.
Поэтому он вступил в незарегистрированный брак с Брониславой
Викентьевной Дубицкой, работающей бухгалтером, они уже
ожидали ребенка.
У нас тоже возникло такое же ожидание.
Бронислава была дочерью художника портретиста Викентия
Дубицкого, в 1898 году вольнослушателем закончившего Высшее
художественное училище в Киеве, основавшего в Тюмени школу
рисования.
Муж Брониславы был капитаном дальнего плавания, был
арестован, и соответственно жена тоже была репрессирована по
статье «подозрение в шпионаже».
Оказалась на Колыме, вестей о муже не имела.
Сам Коротаев прошёл Гражданскую войну в частях особого
назначения, принят в члены ВКП(б) в 1918 году, сразу после
демобилизации работал секретарем в отделе наркома
просвещения Луначарского, тогда же окончил институт,
специальность – инженер механик, в 1928 году был назначен
преподавателем механики в военную академию им. Фрунзе. В
1934 году, после убийства Кирова, будучи в чине полковника,
поссорился с
ректором академии и сразу после этого в ночь был увезён из
дома на «чёрном воронке». Прибыл на Колыму с пятью годами
срока «по делу Кирова», а 1938 году ему предъявили ещё
десять лет «за контрреволюционный саботаж» и требовали
расписаться за новый срок, а
после отказа от подписи (никакого саботажа не было и все
нормы он выполнял), ему сказали: – Отсидишь и без подписи.
Отсидел срок четырнадцать лет и дальше получил ссылку до
особого указания.
С Коротаевыми у нас завязалась настоящая дружба, которая
длилась на протяжении долгих лет до самой их смерти.
Бронислава умерла в 1957 году от инсульта, когда они после
реабилитации получили в Москве комнату с соседями, а Павел
умер в 1964 году от рака печени.
Многие бывшие заключенные, оставшиеся на Колыме работать
после срока, встретили свои семьи, обустраивались, кто как
мог. В посёлке был водовоз, развозил воду на быке, причем
этот бык не подпускал к себе никого, кроме него. У водовоза
был больной желудок, и
когда он привозил воду, заходил к нам погреться.
Шура иногда угощала его куропаточным бульоном.
Этот водовоз и доложил нам, что на конный двор из Магадана
привезли кур и продают по триста рублей за штуку. Яйца нужны
и Елене и ожидаемому ребенку, поэтому опять заняв деньги я,
побежал на конный двор и купил трёх куриц. Те, правда,
оказались старыми и несли по два-три яйца в неделю, но и это
было разнообразием.
на следующую страницу
|
